ТРЕВОГА
Даны мне мирские печали
и славы запретной вино,
а Слово, что было в начале,
прочесть никому не дано.
О чём же тревожусь тогда я,
когда в неземной тишине
поэзии немощь святая
дороже спасения мне?
НЕВЕДОМОЙ ДОРОГОЙ
Я иду неведомой дорогой,
не пытаясь в сторону свернуть,
мимо тех, кто в старости убогой
у обочин сели отдохнуть.
По пути встречаюсь с давним другом,
но не смею звать его с собой:
здесь никто не должен быть напуган
ни моей, ни собственной судьбой.
Тени лет чредой проходят мимо.
Я иду в безвестности земной.
Вот и та, что мной была любима,
но ещё не встретилась со мной.
Прохожу – в предчувствии развязки
успевая вспомнить и узнать –
мимо детской старенькой коляски,
где меня укачивает мать.
Всё не так, как это раньше было!
И былой уверенности нет:
впереди не смерть и не могила –
только яркий нестерпимый свет!
И не страшно, подобравшись к краю,
заглянуть в грядущее окно,
где я вовсе и не умираю,
потому что нет меня давно.
РОДИНА
Вот ещё один поход затеян
и ещё один назначен срок.
Есть о чем подумать грамотеям
на распутье временных дорог.
Мы умеем, робкие вначале
и уже солгавшие не раз,
всё, о чем мы дружно умолчали,
выставлять огулом напоказ.
А она, с терпимостью вокзала
приютив растерянных людей,
никому ещё не навязала
ни кривых, ни праведных путей.
СТАНСЫ
Боже, что все это значит!
Разве быть такое может:
день ещё почти не начат
и уже почти что прожит.
Для чего-то нужен всё же,
без надежд и канители,
этот тусклый, непогожий,
окаянный день недели.
Ближе я к окну подсяду,
опущу бессильно плечи:
не на ком сорвать досаду,
некому кивнуть при встрече.
Словно тонущее судно,
оседает осторожно
этот мир, где выжить трудно
и не выжить невозможно.
КОГДА ДУША СОЕДИНИТ
Когда душа соединит
в неравновесии покоя
сознанье полугородское
и полудеревенский быт, –
вся жизнь покажется иной,
какой-то спайкой бестелесной
неотвратимости земной
с неуловимостью небесной.
Заслышав дальний перезвон
«Преображения Господня»,
с необъяснимым торжеством
запомнишь, как легко сегодня
печаль вечерняя легла
на день, что безыскусно прожит,
на всё, чего и быть не может,
когда молчат колокола.
ТЫ ЗНАЛА
Уюта – нет. Покоя – нет.
Александр Блок
Холодный ветер дул с окраин,
бросало в дрожь особняки.
Ты знала – мы с огнём играем,
но не отдернула руки.
В любви так много жадной страсти –
она бездомна и груба,
как это долгое ненастье,
как наша тёмная судьба,
как тот, с перрона отходящий,
пустой, нетопленный состав…
«Мой милый, ты ненастоящий,
и я умру, твоею став».
Да! Но тогда ты промолчала,
к моей щеке прильнув щекой.
Да! Но начать нельзя сначала
ту жизнь – она была такой.
Беда нас бросила друг к другу
при тусклом блеске фонарей
и повела сквозь гарь и вьюгу
шататься у чужих дверей,
делиться радостью любою,
впотьмах отыскивая след
к тому уюту и покою,
которых и в помине нет.
ПОЛОВОДЬЕ
Пересыпан еловой иголкой
ноздреватый, нахохленный снег,
под его набухающей коркой
бредят струйки разливами рек.
Март не шумен, но полон азарта,
дни раздумий уже сочтены,
только вдох остаётся до старта
набирающей силу весны.
Так и жизнь моя в сдержанном вдохе
копит силу воды и огня,
всё, что я собираю по крохе,
переполнит однажды меня.
Разольюсь и сгорю без остатка!
На стекле заиграю лучом!
Ах, как вольно, как больно и сладко
жить и петь непонятно о чём!
ДРУЗЬЯМ
Ничего мы не знаем и всё-таки верим в слова,
в звуки, полные скорби, отрады, любви и печали.
Не пустой разговор – если кругом идёт голова,
и значительны паузы, сколько бы мы ни молчали.
Неуступчивы, в судьбах не схожи, наивны и всё ж
об одном говорим мы, но каждый по-своему мучась:
о несчастной, прекрасной земле, где, куда ни пойдёшь –
кружит ворон с жар-птицей и гибельна светлая участь.
И так тягостно думать – пустыня еще велика,
и так радостно помнить, что нам суждено возродиться;
читан Вертер, а Фауст… ещё и не листан пока;
и так медленно солнце за тёмные сосны садится.
ЭТОЙ
НОЧЬЮ
Кто сумеет ответить, зачем этих звёзд излученье,
для чего этих елей вознёсся готический храм?
Каждый шорох и шум этой ночью имеет значенье,
недоступное нам.
Этой ночью в пустынном дому от сомнений не скрыться,
под напевы сверчка сторожа несемейный очаг:
смерти женственный слепок, последнюю жизни страницу
не представлю никак.
Отойдя от людей, лучше в полной безвестности стану
домогаться у неба, в чём сила и радость мои,
чем их в тесном кругу, по какому-то адскому плану,
остывать в забытьи.
Странный звук, возникающий как наважденье спросонок,
или даже не звук, а врождённое знанье о нем,
не позволит, надеюсь, забыть о призванье под сорок
и дружить с вороньём.
Я вошел в эту жизнь, как в тяжёлую, тёмную воду,
но бессменный маяк всё же светит на том берегу,
если сердцем своим обращаюсь к небесному своду
и уснуть не могу.
УЧИТЕЛЬ
Я уйду, никого не спросив,
Потому что мой вынулся жребий…
Иннокентий Анненский
Как ты умел не показывать виду,
знающий боль Помыканий и Злоб,
горечь какую, какую обиду
жизнь заколотит в глазетовый гроб.
В штатском мундире, затянутом туго,
Боже, как душно! Как плоть тяжела!
Как безутешна сердечная вьюга
и безнадежна грядущая мгла!
Но к небесам вырываясь из плена,
как ты вдыхал этот свод голубой! –
будто и вправду легка и нетленна
музыка, ставшая нашей судьбой.
Так направляй, проверяй меня снова,
не позволяй мне мириться с бедой! –
греческой Музы и русского Слова
мой царскосельский учитель седой.
РАДУГА
Наверно, оттого, что нет на целом свете
единой для двоих и вечной красоты,
однажды я подумаю о смерти
в тот час, когда о ней не вспоминаешь ты.
Но радуга взошла, и я взглянул иначе
на злую эту жизнь, на мой вчерашний бред,
на молодость твою, на наш раздор незрячий,
на всё, чему в словах опроверженья нет.
Пусть каждый одинок и жив своей отрадой,
и каждому своя отпущена беда,
а вечность глубока, и как в неё ни падай –
в дыхание одно не слиться никогда.
Пускай я для тебя лишь пустослов отпетый
и ты совсем не
та – я знал тебя другой,
так подойди ж скорей, обнимемся под этой
обманчивой, родной, сияющей дугой!
ШЁЛ СНЕГ…
Шёл снег,
он был и тут же не был,
едва земли коснуться смел он,
хотя не мог расстаться с небом –
таким же призрачным и белым.
Казалось, что из чёрной жижи,
как от бессилия былого,
он поднимался выше, выше
и возвращался снова, снова…
Дыханьем вести небывалой
(а люди думали – напрасно)
будил он этот мир усталый
и намекал, пока бессвязно,
на тот исконный неуют,
где, как солдаты у дороги,
не брезгуя соседством, пьют
и люди, и зверьё, и боги.
ДРУГОЕ ТЕПЛО
Ты мечтала стать женой поэта,
но земной опоры не нашла…
Может быть, я сам придумал это,
может, ты и впрямь такой была.
Но женой поэта ты осталась,
и теперь нас пестуют с тобой
две сестры: забота и усталость,
придираясь к мелочи любой.
Мы теперь другим теплом согреты,
как о том превратно ни суди,
и смешные юности обеты
ничего не стоят впереди!
Надо вновь лепить себя из глины,
что ни день меняясь на веку:
как в любви не сыщешь середины,
так и жизнь не вытянешь в строку.
МАТЕРИ
Где ты, молодость сердца усталого,
что, плутая, не сбилось с пути
за три четверти века без малого
и по-прежнему ноет в груди?
Не изведав всего, что назначено,
не спеши сокрушаться о том,
что с годами здоровье утрачено
и непрочен наш временный дом.
Как ни слеп человек, не отважится
развернуться спиною к судьбе;
как ни грешен, а всё ему кажется –
свечку Божию теплит в себе.
ОСЕННЯЯ НОЧЬ
А.
П. Межирову
1
В тишине густой и ровной, как стоячая вода,
ничего уже, казалось, не случится никогда.
Даже если смерть наступит – всё останется как есть:
так же будут капли с веток падать, стукаясь о жесть.
Так же будет ближних сосен виден освещённый ряд,
так же неустанно к звёздам будет устремляться взгляд.
Но никто в лучах и славе не пошлёт благую весть! –
ибо на земле отныне всё останется как есть.
2
Лёгкий шорох падающих листьев.
Над сосною полная луна.
Отчего так свет её неистов,
для кого старается она?
Или всем готова без разбору
раздарить холодные лучи:
и юнцу влюблённому, и вору,
и вот этой кошке у забора,
и псалмы поющему в ночи.
СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Дворцы и хижины горят,
страна расколота на части,
а мы с тобою невпопад
мечтать осмелились о счастье.
О незаметном, о простом,
о мимолётном – будь что будет,
пусть соплеменники потом
нас по незнанию осудят.
Простим их, многим невдомёк,
что мир задуман был иначе,
что он заведомо широк
для нашей участи незрячей.
Что перевернут кем-то он,
и возвышается доныне
над нами Рим – оплот гордыни,
богов ослепших пантеон.
АВДУЛОВО
Домишки, заколоченные грубо,
еще хранят наследственный уют, –
старушечьи негнущиеся губы,
наверно, так: «Помилуй мя…» – поют.
Но не за тем, чтоб умирать послушно,
бежит ручей и стала в рост трава,
а на деревьях расселилась дружно –
в который раз! – весёлая листва.
И так легко, так странно на закате
не вспоминать, не думать ни о чём,
и только жизни тихие объятья
разгоряченным чувствовать плечом.
ОТРЫВОК
Есть место тихое в моём родном краю,
где я потерянным себя не сознаю
и всё готов принять без оговорок;
где непритворно близок и знаком
мне каждый куст и низенький пригорок
в часы прогулок медленных пешком.
Мне тесно в городе, устал я от людей,
от нищеты прожектов и идей,
от склоки, зависти, где ум съедает чувства,
где никому не нужен мой надрыв,
моё смиренье и моё искусство;
где сам бывал жесток и суетлив.
И вот у озера опять сижу один,
прибрежных дум печальный паладин,
и неизменным задаюсь вопросом:
как соразмерить жизнь и смерть свою
с бедой над кровом, с тишиной над плёсом
и тем, как это слышу и пою?
Бредут стада по берегу вдали,
день угасает, тянет от земли
теплом прощальным на исходе лета,
и никуда не хочется идти:
пускай кому-то станет лучше где-то,
я своего не изменю пути.
Пусть горек хлеб в моем краю родном,
но нет нам места в мире остальном
с тобой, о сердце, – так решила муза,
и мы её завет не предаём:
хранить свободу тайного союза,
одной судьбе покорствуя вдвоём.
НЕ ИСЧЕЗАЙ
Неиссякаем тревожащий нас изнутри,
всепроникающий и ускользающий свет.
Некогда Хлебников выдохнул: «О, озари!»…
«Не исчезай!» – через годы шепчу я в ответ.
Трудно сражаться с судьбою один на один
и воздвигать, не имея иного жилья,
мост над потоком несущихся бешено льдин,
дышащих ужасом мрака и небытия.
ПОЭТЫ
Дралися
сонмища племен,
Зато не ссорились поэты.
Сергей Есенин
Поэты ссорились не раз
и будут ссориться, покуда
в груди у каждого из нас
есть свой пилат и свой иуда.
Сорвиголов не уберечь
от доли мстительной и вьюжной,
но есть одно – родная речь,
где грех прослыть семьёй недружной.
Один на всех мы строим дом
взамен сомнительного крова,
где и молитвой, и постом
пребудет песенное слово.
И если слову не дано
избавить нас от мук за краем,
зато ему не всё равно,
как мы живем и умираем.
Смерть настигает всех одна,
но к ней пути у всех различны;
а имена – что имена! –
мы и к забвению привычны.
ПРИЗНАНИЕ
Мой город на семи заплаканных холмах
был тих и златоглав, стал мрачен и двулик,
и мне ли воспевать его слепой размах,
законность грабежа и важность умных книг?
Но ревностью своей я у него в долгу
за то, что, осмелев, держусь особняком –
и неподдельных чувств, просящихся в строку,
не смог бы испытать в отечестве другом.
УХОД
Избави Бог
жить только для этого мира…
Л.Н.Толстой
Навек покидая любовью отравленный дом,
уставший от славы и тяжбу затеявший с Богом,
он знает, что сердце не может болеть о пустом
и печься о малом, томясь в одиночестве строгом.
И, глядя сквозь слезы на жалкие прутья ракит,
на тихое небо, зовущее в пропасть иную,
быть может, одно про себя неотступно твердит:
«За что так любовно я жизнь эту к смерти ревную?..»
СОРОКАЛЕТИЕ
Укрепи меня, Господь,
был я слеп и глух,
сорок лет гуляла плоть
и томился дух.
И спасаясь от сует
на свой риск и страх,
был я долгих сорок лет
от себя в бегах.
Если Ты страдал за всех,
значит Ты – един,
проводник моих утех,
жизни господин.
Затерялся мир во мгле,
крест его жесток,
но сегодня на земле
я не одинок.
Мне открылась впереди
узкая тропа,
как пролог того пути,
что сулит судьба.
И входя в знакомый лес,
я дышу, прозрев,
тишиной ночных небес,
кротостью дерев.
ПИСЬМО
А.П.
М-ву
Я к тебе путей не знаю,
но зато в родном краю
часто с болью вспоминаю
неприкаянность твою.
Те ночные разговоры
в тишине, наедине
с собеседником, который
был всегда так близок мне.
Не пророк в своей отчизне,
от души, не свысока
ты сказал, что правдой жизни
правит правда языка.
Не считаясь с расстояньем,
в сердце голос не затих,
окрылённый заиканьем
этих гласных горловых…
Звуком связаны отныне,
как невидимой струной,
у себя ли, на чужбине,
где бы ни были с тобой, –
сохраним в потёмках мысли
путеводною звездой
нашу совесть – «стыд корысти»,
как её назвал Толстой.
Потому что не по крови,
а по Слову состоим
мы в родстве, и тем суровей
оправдание пред ним.
ПЛАТ ПЕНЕЛОПЫ
Миновали дни потопа,
длится жизни маскарад.
Распускает Пенелопа
ожиданья вечный плат.
Вновь на спицы нижет петли,
нить бежит то вверх, то вниз…
– Неподкупная, помедли,
на мгновение очнись:
на исходе век двадцатый –
что нам странник Одиссей! –
все твердыни мира взяты
и в руинах Колизей.
Наше судно укачало
в буре пирровых побед,
нет надёжного причала
и Итаки прежней нет. –
Но бессмертие царицы
возвестил поэт слепой,
и невидимые спицы
правят жизнью и судьбой.
ЕДИНСТВЕННАЯ
Желанье счастия в меня вдохнули боги…
Евгений Баратынский
Не схимница и не святая –
сестра, любовница, Жена.
Волос распущенных густая
на плечи падает волна.
Такой тебя во сне я встретил,
а то, что было наяву,
по пустырям разносит ветер,
как небылицу и молву.
Мне снится ладного покроя
твой сарафанчик без затей
и красноречие немое
походки праздничной твоей.
В своей прокуренной берлоге,
богами счастья одержим,
других встречая на пороге,
я обхожусь теплом чужим.
И в каждой ты живёшь незримо,
и не даёшь покоя мне,
и всякий раз проходишь мимо,
и гасишь свет в чужом окне.
НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ
Под чужим безгласным небом,
что таит он между строк
о земле, где столько не был:
фантазёр, мудрец, игрок?
В золотом котле свободы,
обратив к России взор,
ямбом, вышедшим из моды,
всё ли дышит до сих пор?
Никому давно нет дела
до его смешных обид.
Жизнь не то, чтоб пролетела,
не о славе он скорбит.
И когда в углу забытом,
помавая в такт рукой,
снова духом воспарит он
над нечаянной строкой, –
не найдётся, как ни сетуй,
правде жизни вопреки,
настоящих слов для этой
возвышающей тоски.
ВЕНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Утро играет дунайской волной,
в дымке всплывает собор остроглавый…
Не обошёл я тебя стороной,
город имперский с померкшею славой.
Походя наши скрестились пути,
ты приютил, но не дал мне покоя,
да и возможно ль его обрести,
не заплатив за признанье такое.
Что здесь искал я, какая звезда
стала скитаний моих подоплёкой?
Чем поделюсь я с тобой и куда
ныне шагаю тропой одинокой?
Небо всё ближе. Смыкаются в круг
Венского Леса отроги немые…
Выпустил я и синицу из рук,
и журавля проворонил впервые.
Век на исходе. Мы все уже там,
где обнаружить себя не умеем,
вот и сидим по чужим городам
и предаёмся разгульным затеям.
Всё позабуду: кем был я вчера,
что мне сулила фортуна слепая;
всё перемелется – память хитра.
Радуйся, место другим уступая.
Недолговечнее пены морской
женская верность… но полно об этом, –
боль поутихнет и станет строкой.
Завтра домой отправляюсь с рассветом:
издали денно и нощно зовёт
голос моей бескорыстной державы.
Хватит для сердца и русских забот,
хватит для глотки и русской отравы.
РУССКОЕ ЛИХО
Не утопить наше русское лихо
ни в балагурстве, ни в чарке вина:
к сердцу оно подбирается тихо,
исподволь мира лишает и сна.
Пресны тебе и заморские блага,
и на корню обрусевший Талмуд,
ты и в разлуке с отчизной, бедняга,
полон её упований и смут.
Всё-то болеется, всё-то неймется.
Слышишь, как стонет душа, веселясь?
Блажь непонятная для инородца –
эта острожная с родиной связь.
СТРАННИК
На крутом подъёме или спуске,
покоряя новый перевал,
с языка небесного на русский
переводы он одолевал.
То себе казался мулом вьючным,
то теснину брал одним прыжком,
но нигде назойливым и скучным
не был день его в труде мирском.
И вместив, что в дымке открывала
и сулила за грядой гряда,
понял он: надёжного привала
на земле не будет никогда.
А язык, как повелось в народе,
доведёт, коль не попутал бес,
в нужный час и при любой погоде
до Москвы, до славы, до небес.
.СВИТЕЗЯНКА
Kto jest dziewczyna? – ja nie wiem.
Adam Mickiewicz[1]
Сквозь сон редеющих стволов,
из недр озерной глади зыбкой
ты позвала меня без слов
своей русалочьей улыбкой.
В объятья влажные взяла
и расставаться не хотела;
прозрачней, призрачней стекла
твоё мне показалось тело.
Казалось, были мы одни
во всей безоблачной округе,
и человеческой возни
до нас не доходили звуки.
С начала дней твоя родня –
огонь небес, вода и камень;
и ты струилась сквозь меня
необозримыми веками,
прохладой тинистого дна,
лучом полуденного жара…
И золотая тишина
нас до заката провожала.
_____________________
[1]Кто эта дева – не знаю. (польск.). Адам Мицкевич.
ДОСТОВЕРНОСТЬ
Читая сказку по складам
о близком веке золотом,
всё те же – Ева и Адам –
кочуем мы из дома в дом.
Рассвет приходит, да не тот,
увы, живём мы не в раю,
и падший ангел не даёт
забыть особенность свою.
Живём, ведя извечный спор,
но достовернее всего
глаз откровенный разговор
и губ нежданное родство.
ВСТРЕЧАЯ ВЕСНУ
Сбегая с пригорков, ручьи голосят,
и ветер играет подолами вдов,
и скоро унылый кладбищенский сад
оденется зеленью первых листов.
А небо далёкое смотрит на нас
глазами ушедших и пьёт тишину…
Поплачем – забудем, так было не раз,
и новую, может быть, встретим весну.
На новых поминках, друг друга обняв,
сойдёмся, жалея себя, а не тех,
кому, кроме здешних имён на камнях,
нет имени в доме скорбей и утех.
У свежей могилы так глина жирна,
так звонок гвоздей забиваемых стук…
«Поплачем – забудем, – вздыхает весна. –
Смотрите, какое раздолье вокруг!»
ХУДОЖНИК
Дошел до конца – иди дальше!
Эдуард Балашов.
«Беспредельность»
1
Я на высокий подвиг не помазан,
передо мной соблазнов череда,
и всё же я твоим глазам обязан
не только тем, что канет без следа.
Лукавства нет в их глубине бездонной,
зато лукавы внешние черты.
Я не рискну сравнить тебя с мадонной,
и на блудницу не похожа ты.
И может быть, как вздох перед молитвой,
от юных лет до крайнего штриха
вся наша жизнь – о верности забытой
и чистоте прекрасная тоска!
2
Всё строже кисть, всё реже я пасую,
на полотне подмен не избежав.
Что началось, пропасть не может всуе,
когда от сердца сделан первый шаг!
Да и какую ни возьми доктрину –
не нахожу я правды без прорех,
и мирозданья полную картину
нельзя представить, не впадая в грех.
И от своих затей не уклониться…
Куда ведёт бесследная тропа?
Всё ближе смерти белая страница,
всё тяжелей бессонница труда.
3
А ты, душа, молиться не устала? –
надёжен щит небесного устава,
и разум мой, бредущий наугад,
не помутился на пути возврата
к истоку, к Слову, к солнцу без заката,
по неизбежной лестнице утрат.
«Доверясь мне, не бойтесь измениться,
исчезновений призрачна граница», –
так говорю я на исходе дней:
моих ли, ваших – разве в этом дело, –
итог не страшен, если мысль доспела
до красоты и растворилась в ней.
ВОСХОДЯЩИЕ
Валентину Сидорову
1
Все глуше молитвенный гул голосов,
и лица уже различимы едва;
на паперти ваших полей и лесов
о нас ничего не расскажет молва.
Небесная нива стяжала зерно,
всё крепче меж нами безмолвья стена,
но кто мы и где мы – не всё ли равно:
одно у нас бремя и вечность одна.
2
Вы свято храните свой шаткий уют,
и даже могила для вас не тесна,
вам прошлые мысли уснуть не дают,
пугает неведомых дней новизна.
Вы так же скорбите, слагая псалмы,
нужда и забота преследуют вас,
вы часто глядите на небо, а мы
не сводим с земли затуманенных глаз…
3
А вы о нас забыли,
и мы о вас в итоге.
Мы стали горсткой пыли
на пройденной дороге.
На мировом погосте,
под тихими крестами
тоскуют наши кости,
а мы иными стали.
Нас смерть не упразднила,
забвенье не остудит:
кому тесна могила,
тот в ней лежать не будет!
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Когда-то, до грехопаденья
мы были слиты воедино,
цвели, как дикое растенье,
в саду, где жизнь непобедима.
Без жалоб новый день встречали
по закоулкам вертограда
и за игрой не замечали,
как спеет яблоко разлада,
как всходит облако разлуки
на светозарном небосводе, –
все краски, запахи и звуки
нам напевали о свободе…
И память древняя об этом
свела нас вновь, порывам вторя,
и озарила бледным светом
планиду радости и горя.
Среди безмолвья и витийства,
среди довольства и разрухи
нас согревает двуединство,
неосязаемое в духе.
ИСПЫТАНИЕ
Когда смеёшься ты – я весел,
когда ты хмуришься – тоскую
о том, что даже звуком песен
тебя утешить не могу я.
Но меркнут все мои заслуги,
минуты кажутся годами,
когда унылый бог разлуки
встает незримо между нами.
И нам грозит постылой скукой,
и озарений не прощает,
и мучит нас, и нашей мукой
свою утробу насыщает.
Но что бы с нами ни случалось,
в себе заслышав голос вражий,
не уступай ему, отчаясь,
любви и ненависти нашей.
Не ужасайся, замирая
над жадной пропастью порока.
Люби! – любовь не знает края, –
и падай, и взлетай высоко!
ОПРАВДАНИЕ
Я свою седину не скрываю,
ничего в ней зазорного нет,
и не хочет душа молодая
помнить, сколько мне стукнуло лет.
Где же власти любовной граница?
Лгут, нечистый, твои зеркала!
В них нарядные маски – не лица –
проступают узорами зла.
Там скользит моя тень восковая
по обочинам прожитых дней,
только жалость к себе вызывая…
Но довольно, довольно о ней!
Продолжая по жизни скитанье,
изживая гордыню и страх,
отраженье свое, оправданье
нахожу я в любимых глазах.
Пусть я милости их недостоин,
недостоин их нежности – пусть! –
и в изгнании я не бездомен,
если дом моих странствий не пуст.
ОСЕННЯЯ ЛЮБОВЬ
Разлучаясь, мы скучаем,
а придёт свиданья час,
мы его не так встречаем,
как разлука учит нас.
Нет для счастья правил строгих,
и размолвкам счёта нет.
Для тебя одним из многих
стал я через десять лет.
Перевёрнута страница,
перепутаны пути,
и пора бы отступиться,
незаметно в тень уйти.
Потому и нужно очень
мне глядеть в глаза твои,
забывая, как непрочен
мир, сошедший с колеи.
И, волос твоих касаясь,
верить: не потерян я ,
и любви осенней завязь
нас вернёт из забытья.
ЗАПРЕТ
Не давал я обет молчания
и не брал своих слов назад,
не забвение и не отчаяние
языку немотой грозят.
Не усталость, не сытость праздная
смотрят в белую гладь листа.
Слово – Бог, и, однажды сказанное,
замыкает мои уста.
ПЕРЕВАЛ
… ищу не вашего, а вас.
Апостол Павел
Всё ближе, ближе перевал.
Крутой подъём высок и труден
в страну, где смертный не бывал,
но час пробьёт – и все мы будем.
И некогда глядеть назад
с недоуменьем и испугом, –
не для того был Сын распят,
врагом возлюблен, предан другом.
Не для того среди порух,
под небом двух тысячелетий
к себе, на ощупь и на слух,
мы возвращаемся из нетей.
Какой же мы проспали дар,
какую пропасть миновали? –
За нами прошлого угар,
туман стоит на перевале.
Все тонет в пелене густой:
дворцы царей, земные лица…
Но сердце, ставшее звездой,
уже не может заблудиться!
О ЧЁМ МЫ СПОРИМ
В час заботы неземной,
у бездомного причала
мир наполнен тишиной –
это музыки начало.
И когда я, чуть дыша,
оглашу пространство словом –
будет под случайным кровом
жизнь бесцельно хороша.
Будет стол неприхотлив,
узкий круг друзей просторен…
Так о чём тогда мы спорим,
жизни празднуя отлив?
СЕБЯ НЕ ЗНАЯ
Мы живём, себя не зная
и куда наш путь лежит,
но сознанья ткань сквозная
в каждом атоме дрожит.
И уводит нас незримо
вековечная стезя
от затей беспутных Рима
в даль, где прежним быть нельзя.
ОНА МОЛЧИТ
Люблю её, большую, малую,
зову её: Святая Русь.
Никто у сердца не украл её –
ни швед, ни немец, ни француз.
И наши бравые правители,
и диссиденты-крикуны
проходят – только их и видели –
её не тронув тишины.
Она молчит, и в том молчании
так много смысла и огня,
как искренности – в покаянии,
и прегрешений – у меня…
В
МЕТРО
Он идёт по переходам
и не ропщет на судьбу,
и зовёт своим народом
эту хмурую толпу.
Озирается в вагоне
беззащитно, как слепой,
замирает на перроне,
что-то слыша над собой,
что-то слыша надо всеми,
что никто не слышит тут.
На бумаге – будет время –
эти звуки оживут.
Он их чарочкой помянет
и, быть может, не одной,
но едва ли легче станет
жить под солнцем и луной.
Кто же он, откуда родом?
Уж не я ли это сам
восхожу по переходам
из подземки к небесам!
На простор из клети душной
вырываюсь, сам не свой,
забывая мир окружный
с его славой и молвой.
И подземное – земное
раздвигает берега…
Видно, нет тому покоя,
кто пришёл издалека.
ЭЛЕГИЯ
На празднике чумы присядем у стола,
стыдливость и любовь – всё, чем душа богата.
Развесистая ложь отчизну оплела,
но не по вкусу нам ворованное злато.
О славе помолчим – уже не те года,
за тихие труды отыщется награда:
о веке золотом напомнит красота
нечаянной строки, и большего не надо.
Развесистая ложь отчизну оплела
уже не в первый раз – а всё раздолье снится,
где золотом горят над полем купола
и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…
В этом месЯце
Разрываются почки на ветках
худосочных московских
берёз!
В этом месяце радостей
редких,
снов бескрылых и мыслей
вразброс
их слепое любовное рвенье,
их наивная вера в рассвет
пошатнули моё недоверье
к непростительной власти
примет.
Может быть, это только
начало
непростого, иного пути?
Пусть разлука нам в дверь постучала, –
«До свиданья, – скажу. – И
прости».
Иногда и чужая забота
может стать неподдельно
родной,
только есть неизменное
что-то,
что владеет тобою и мной.
И, наверное, нам только
снится
и берёзам я рад
поклониться,
унося их сочувственный
взгляд.
И тебя вспоминая попутно,
неожиданно осознаю,
что улыбку весеннего утра
принял я за улыбку твою.
ВСТРЕЧА
Мы проходим тёмной улицей
в стороне от всех забот,
и не важно, что там сбудется
через месяц,
через год.
Мы идём с тобою под руку,
не чужие, не родня, –
вместе – остальное по боку.
Погляди же на меня! –
И закружится во тьме ночной
приютивший нас квартал,
и ты снова станешь девочкой,
о которой я мечтал.
НАВАЖДЕНИЕ
Окружённый сполохами древними
(или в явь мои сны облеклись?),
над продрогшими в поле деревьями
красный месяц подковой повис.
И уже на раздолье языческом
прозвучал над отчизной степной,
нарушая безмолвья владычество,
крик неведомой птицы ночной.
Я ли это иль предок забытый мой
с первобытной вдыхает тоской
воздух, дымом становищ пропитанный…
или это костёр за рекой?
Чьи-то тени ползут настороженно
вдоль оврага сквозь редкий туман…
Или всё, чему быть не положено,
распоясавшись, вводит в обман?
Где я? Кто я? Прикинулся чудищем
пень разлапый, иль чудище – пнём?..
Только звёзды и в прошлом, и в будущем
неподдельным мерцают огнём!
НАШ
ВРАГ
Эдуарду
Балашову
Наш враг невидим и неслышим,
его как будто вовсе нет,
но мы его смятеньем дышим,
его превозмогаем бред.
Нам в этой схватке нет покоя! –
в ответе за исход любой
неутихающего боя
и небеса, и мы с тобой.
И если верно звук угадан,
и если верой путь согрет,
и если чья-то песня рядом
с твоею тянется на свет, –
как может страх не покориться
сознанья острому лучу! –
И наша битва будет длиться,
и не погасит смерть свечу.
НА
ТОЙ ВОЙНЕ
Я в смертный бой вступал во сне,
как будто наяву,
и погибал на той войне,
и до сих пор живу.
Из синевы спускаясь в ад,
в грохочущий разлом,
я знал, что нет пути назад,
и не жалел о том.
Над телом павшего бойца
призывно горн играл,
а я среди живых отца
в смятенье выбирал.
Но вот уже и нет живых –
все полегли в бою,
и канонады гул затих
у мира на краю.
Но вижу: скрыт густой травой
и пулями прошит,
в беспамятстве, полуживой
один солдат лежит.
Всю ночь я просидел над ним –
настырна смерть, хитра, –
моей молитвою храним,
он бредил до утра.
И вот рассвета час настал!
И отлегло в груди,
когда явился санитар,
как ангел во плоти.
Потом мне снился лазарет
и скальпеля металл.
Хирург, прося прибавить свет,
кроил, кромсал, латал.
Сон обрывался и опять
накатывал волной…
Уже я начал забывать
того, кто звался мной.
Иного воинства уже
небесные послы
бездомной, страждущей душе
благую весть несли.
Но что-то в памяти былой
мешало обретать
все победительный покой
и солнечную стать.
И так, плутая в полумгле,
я вспомнил наконец:
на хирургическом столе
мой воскресал отец.
ОТЕЦ
Придя как слух о без вести пропавшем,
он не скрывал осанки фронтовой
и не искал опоры в мире нашем,
и был спокоен – мёртвый, но… живой.
Припомнив всё, что вынес на плечах,
он оглянулся на свои потери –
и увидал меня…
и, промолчав,
шагнул во тьму сквозь запертые двери…
И как теперь мириться с тишиной,
не поддаваясь жалости и боли!
Ведь часовые стрелки за стеной
не по моей остановились воле,
и не со мною счёты сведены;
нигде не бьют тревогу об утратах,
никто вокруг не ищет виноватых…
А оправданье – тяжелей вины.
НА ЯХРОМЕ
Твой бег, извилистый, студёный,
среди холмистых берегов
увёл меня от думы тёмной
и необдуманных шагов.
В тиши, на солнечном припёке,
отмахиваясь от слепней,
я ощутил себя в потоке
ничем не омрачённых дней.
Ненастья дальние раскаты
здесь не спугнут и стрекозы,
и чем богаты, тем и рады
бегущие, как сон, часы.
Кузнечик серенаду Брамса
переложил на свой манер
и так на стебле расстарался,
что слился с музыкою сфер.
И я, с дремотой мысли слитый,
пчелою уношусь в луга,
вдыхая запах первобытный
новорождённого цветка.
О пошлой жизни забываю,
с ее бравадой и враждой,
как будто дверь приоткрываю
в забытый всеми храм пустой.
СНЕГ ТИШИНЫ
Под утро укрылось окрестье
ворсистым, уютным снежком.
Проснулись – и будто воскресли,
какое безмолвье кругом!
На свете и чёрном, и белом
ни звука… светлеет восток…
Простудам своим застарелым
и всем холодам поперёк,
в неприбранной комнатке тесной,
среди разорённой страны
проснулись – и будто воскресли
из этой святой тишины…
Нас убивают,
жить не дают –
не убывает
небесный уют.
1. СТАРЕЦ АМВРОСИЙ
И шли к нему Толстой и Достоевский,
Леонтьев шёл и тьмы, и тьмы других…
На воздыханья и на ропот дерзкий
он оставался благостен и тих.
Не придавал учёности значенья,
всех окружал смиренной добротой.
В небесной жажде самоотреченья
одна любовь была его звездой.
2. РЕКА В ДЕТСТВО
Неугомонная Жиздра-река
у монастырского тихого взгорья
так же игрива, резва, глубока:
взору – веселье, и вере – раздолье!
Я не язычник, но радость полней
здесь от такого мирского соседства:
точно в воде, отражается в ней
неискушённая искренность детства.
3. ПАЛОМНИКИ
Путь от Козельска вплоть до Оптиной
лежит через сосновый бор.
Всё, что мы звать привыкли родиной
и что пустили под топор,
здесь оживает в сне молитвенном
уединённого скита;
по страстным кочкам и по рытвинам
сюда стремятся неспроста.
Издалека ударил колокол
за монастырскою стеной.
Мы плоть свою тащили волоком
вдоль Жиздры,
а душа стрелой
летела к радостной обители,
как будто знала наперёд:
мы в Оптиной не только зрители –
и послужить настал черёд.
4. У СКИТА
Дремучий скит среди столетних сосен
врачует душу, как и век назад.
Когда апостол старчества Амвросий
на небеса был милосердно взят,
его любви лампада не погасла,
она горит у этих скромных врат. –
Мы подаем послушнику на масло:
храни Господь тебя, пустынный брат.
5. В ХРАМЕ
Я сразу заметил с порога:
в убранстве церковных палат
ни пышности нет, ни намёка
на жизни бездомный закат.
А свечи – из чистого воска,
по цвету – варёный желток.
Священник читает не броско,
а так, как внушил ему Бог.
Притихла толпа у Креста,
и всё здесь смирением дышит.
Хоть совесть твоя не чиста –
молись! – и тебя Он услышит.
Под гимны церковного хора,
невидимым глазу лучом
пронзённый сквозь купол собора –
о чём Его просишь, о чём?
6. МОНАСТЫРСКИЙ САД
Двор монастырский усеян цветами.
Не обойди этот Божий цветник.
Не исцелённый годами скитаний
по закоулкам прославленных книг,
выбери лавочку в тихой аллее
и побратайся с июльским теплом.
Вот уже на сердце стало светлее,
вот уже стыдно вздыхать о былом.
Братия чинно гуляет по саду.
Здесь для паломников – подлинный дом.
Красит сестриц, проходящих в ограду,
белый платочек и длинный подол.
В келье цветочной тебе не прижиться,
но в одночасье забыть не дано
эти слезой просветлённые лица,
словно раскрытое настежь окно.
И, возвращаясь к исканиям старым,
ты разбазарить в пути не спеши
в Божьем саду обретённую даром
радость укромную кроткой души.
АПОЛОГИЯ ПОЭТА
Ничьим участьем не согрет,
не опуская глаз,
ещё один большой поэт
проходит мимо нас.
Никто ему не брат, не друг,
но всем он друг и брат,
похвал не требует за труд,
тем более – наград.
Как властно тишина звенит
и навевает сон,
где принят он и знаменит,
оправдан и прощён!
И светел опустевший дом,
легко бежит строка,
он вспомнит и о нас потом,
взглянув издалека.
Не упрекнёт и всех простит,
на то он и поэт,
недаром миру был открыт
он много-много лет.
А если что и проклинал –
он проклинал любя…
И вот весенним ветром стал,
опередив себя.
И, словно листья, шелестят
страницы книги той,
где строен сердца вертоград
до малой запятой.
ЗАГОРОДНАЯ ЭЛЕГИЯ
Даль ясней и воздух здесь прозрачней,
ярче звёзды и спокойней сны.
Не пора ли строить жизнь иначе,
на себя взглянуть со стороны?
Я прибился к новому причалу.
Стынет день осенний за окном.
Новоселье без гостей встречаю,
согреваясь чаем, не вином.
Со стены глядит усталый Пушкин.
Мнится мне, он всех давно простил,
зная цену черни равнодушной
и соседям, милым и простым.
Не зайти ли к доброму соседу
покурить, о жизни поболтать?
Никуда отсюда не уеду,
буду здесь я годы коротать.
Буду пить вечернюю прохладу,
уповать на волю и покой.
Что ещё гиперборейцу надо?
Поле, лес и речка – под рукой.
УСОВО – ТУПИК
Целый мир с его прогрессом
я оставил за бортом.
Окружён сосновым лесом
наш пятиэтажный дом.
Мне милей одноколейка,
электрички поздней крик.
Полюбить, как я, сумей-ка
землю Усово – Тупик.
Не тупик здесь, а иное
продолжение дорог.
Спят соседи за стеною,
только я уснуть не смог.
Спят. И весь пятиэтажный
поезд наш пыхтит в рассвет,
и обратных – знает каждый
пассажир – билетов нет.
Наша жизнь – одноколейка,
все платформы – впереди.
До неведомого века
заповеданы пути.
И мигает семафором
мне Полярная звезда,
обещая край, в котором
не бывал я никогда.
И гудят верхушки сосен,
как тугие провода.
Полустанок тихий «Осень»
проезжаем, господа…
МЫ БУДЕМ ВСЕ ЗАНЕСЕНЫ
Мы будем все занесены
бесследным снегом тишины.
В лучах внезапного рассвета
друг друга не узнаем мы
и не увидим ни зимы,
ни расточительного лета.
Ни осени не будет там
и ни весеннего разлива,
но я так просто не отдам
всего, чем нынче сердце живо.
Ни этой ивы, над рекой
склонившей ветви в час закатный,
ни суматохи городской,
ни русской доли непонятной.
Не уступлю молчанью звёзд
и славе, тягостной, посмертной,
ни первых покаянных слёз,
ни материнский вздох последний.
ВСЁ ИЩУ
Наш язык – сырой песок и глина,
если высечь некому огня.
Сколько слов прошло порожних мимо
под рукой и сердцем у меня!
Всё кручу, кручу свой круг гончарный,
но учитель молчалив и строг:
полстолетья с гаком за плечами –
ничему не подведён итог.
Каждый день мой – чистая страница,
только этим молод я опять
и способен с прошлым примириться,
и меня оставивших понять.
Верю, снова будет мне опорой,
хоть по гроб я у неё в долгу,
красота безгрешная, с которой
всякий час я встретиться могу.
Принимая многое на веру
и к судьбе доверие храня,
всё ищу гармонию и меру
в каждой строчке прожитого дня.
В КРУГЕ НОВОМ
Женщин много – ты одна,
но я тебя не знаю.
Перебираю имена –
чьё же имя с краю?
С того краю, где в кольцо
жар сердец сомкнётся
и одно твоё лицо
будет мне как солнце.
Много женщин, губ не счесть,
а любви так мало.
В каждой милой всё же есть
искра идеала.
Не один десяток лет
давит мне на плечи,
радость временных побед
от тоски не лечит.
Сердце с песней я связал,
и лежит дорога
на заплёванный вокзал
веры и порока.
В этой жизни непростой,
в её круге новом
я болею красотой –
исцеляюсь Словом.
ПО КРАЮ
Пил, гулял, ходил по краю,
был с отребьем в кунаках,
сам не знал, во что играю,
думал, всё в моих руках.
А когда пришло похмелье –
ужаснулся, сжав виски:
ни бахвальства, ни веселья,
ни смятенья, ни тоски.
Будто безымянный кто-то,
безучастный и чужой,
завладел бесповоротно
моим телом и душой.
И врагу не пожелаю
я такое испытать.
Что посеял – пожинаю.
Как бы вновь собою стать!
Пил, гулял, ходил по краю,
все постромки развязав,
и не знал, что исчезаю
у себя же на глазах.
ИЗ БОЛЬНИЦЫ
В Барвихе свет, темно в Ильинском,
вагонный тамбур в полумгле,
и лбом приникнув к снежным брызгам
на чуть оттаявшем стекле,
блаженство – ни о чём не думать,
себя за слабость не казнить,
не знать, откуда ветер дунет,
не строить планы, – просто быть…
Открылись двери, и платформа,
как скатерть, под ноги легла
полоской белой в ночи чёрной…
Природы сон не помнит зла!
Молчат задумчивые сосны,
макушки тянут в небосвод,
дремучий пень порос коростой,
однако тужится, живёт…
Ещё не всё во мне угасло,
не всё помечено бедой.
Что ж, будем жить, крушеньям назло,
заботой сердца молодой.
ОДНИМ ДНЁМ
Вот и день уплыл куда-то
сквозь промытую листву,
обронив цветок заката
в омут ночи на плаву.
Жар полуденный, прохладу
заводных июльских гроз,
поклонясь земному саду,
без следа во тьму унёс.
И к моей прогулке поздней
не прибавив ничего,
растворился в дымке звёздной,
будто не было его…
Скоро я себя забуду
в этом безымянном дне,
да и он (к добру ли, к худу?)
станет безразличен мне.
Жизнь ещё перелистает
целый ворох дней иных
и в итоге не оставит
даже памяти о них.
И считает лишь утраты
календарный метроном.
Мы же днём одним богаты,
каждый раз рождаясь в нём.
И того не существует,
что проходит мимо нас,
и над миром торжествует
только вечное с е й ч а с!
НОЧЬ РОЖДЕСТВА
Стоит бесснежная зима,
и Рождество – без снега,
но сердце не сковала тьма
бездомного ночлега.
Оно, равняясь на восход,
непринуждённо бьётся
и тишину живую пьёт
из звёздного колодца.
А звёзды в эту ночь-весну –
и в наши дни, и ранее, –
всегда приветствуют одну
на всенощном стоянии.
И мы невидимым узлом
с варажей млечной связаны,
и под невидимым крылом
вновь не родились разве мы?
И затихают все ветра,
и каждому по вере
откроют ангелы с утра
невидимые двери…
НАШ ПУТЬ
Наш путь – степной, наш путь – в
тоске безбрежной…
Александр Блок
В разгуле блоковской метели,
в потёмках лжи, что вьюги злей,
скитаясь, не осиротели
сыны Евразии моей.
Не стали небеса пустыми,
не век нам мыкаться одним:
за падших молятся доныне
святые Сергий, Серафим.
На паперти беды кромешной
и на полях отчизны всей –
повсюду брат нам – мытарь грешный,
а не кичливый фарисей.
Пусть для чужих мы иноверцы –
внушая ужас и восторг,
в безмерном, терпеливом сердце
мы слили Запад и Восток.
А сами не Восток, не Запад –
от века Русью нареклись,
но любим сны мечетей, пагод,
костёлов, устремленных ввысь.
И всё же нашу грусть степную,
кочевий облачных стада,
наш крест на родину иную
не променяем никогда.
Во все глаза, как из подполья,
на этот белый свет глядим.
Такая нам досталась доля:
ЗАКЛАД
Тишину связав со словом,
а молчание – с судьбой,
буду жить в краю сосновом,
славить небо над собой.
Что случится, то случится,
я не бог земной стези;
чашу горя, жизнь-волчица,
если можешь – пронеси.
Если я чего-то стою,
если вскормлен был тобой,
вспрыснут мёртвою водою –
окропи водой живой!
Если я чего-то значу,
может, где-нибудь, хоть раз
кто-то обо мне заплачет,
искренне, не напоказ.
Сыном века простодушным,
оправдаю ли заклад?
Как сказал однажды Пушкин,
я обманываться рад.
МАТЬ И ОТЕЦ
Мать и отец – на небесах, я – на земле пока что.
Они стоят в моих глазах, а прочее не важно.
Я сердцем чувствую – они не знают там покоя
за все мои шальные дни и шутовство мирское.
Не убивайтесь, помню я о совести и чести.
Мы все – небесная семья с земной семьёю – вместе.
Неразделимы и верны одной большой заботе.
Какой? – приоткрывают сны у ночи на излёте.
Пускай всего не разгадать, но я, рождённый вами,
пройду свой путь от аз до ять, не покривив словами.
А для любви не надо слов. Она везде и всюду.
Неизносим её покров. А мы не верим чуду…
ЛИШЬ О ТЕБЕ ПОДУМАЮ
Свои права и свой язык у времени.
Твой поцелуй – моя строка начальная.
А путь один: в отваге и смирении
распознавать в случайном неслучайное.
Как умудрились отыскать друг друга мы
наперекор годам и расстояниям?
Твой голосок и взгляд слегка испуганный
меня пронзают святочным сиянием.
И ни одной на лёгком сердце тучи нет,
и всё больное, косное, угрюмое,
что за грехи преследует и мучает, –
уходит прочь, лишь о тебе подумаю…
РАССКАЖИ, СИНИЦА
Прилетают птицы под моё окно,
возятся в кормушке, скопом хлеб клюют.
Чем пернатый дышит, мне не всё равно,
прозябать на воле – это тоже труд.
Разве жизнь уложишь в сжатую строку?
Расскажи, синица, расскажи без слов,
сколько ещё встретим на своём веку
мартовских капелей, майских вечеров.
Не скупись – чирикай, не стесняйся – пой,
и ныряй отважно в голубой провал.
Провела границу прямо над стрехой
вотчина иная, – я и там бывал!
Ты паришь над бором – я летаю в снах.
Все мы, люди-птицы, в небо влюблены!
Лишь одно тревожит: высоту познав,
не минуем всё же тёмной глубины…
ВЕТЕР ЖИЗНИ
В нашем мире родиться,
у любви задолжав,
человеком ли, птицей –
удивительный шаг.
С этой радостной тайной
я иду на закат,
каждой встречей случайной
с неизбежным богат.
Из забытого дома
возвращаюсь домой –
всё мне в жизни знакомо,
кроме жизни самой.
В ЭТОТ МИГ
Как бывает свежо под утро
удивленье: ты есть, ты жив!
И находит слова попутно
захвативший тебя мотив.
Забываются все заботы,
крепнет звук, и, сливаясь с ним,
не возьмёшь ты фальшивой ноты
перед этим большим, одним,
искупительным, вольным вздохом…
Пусть багаж твой и невелик,
и растрачена жизнь по крохам,
но в безропотный этот миг,
даже если неуследим
от вершин до его подножий, –
всё равно для тебя един
мир – живой иероглиф Божий!
Вольные переложения – не переводы. Влезая в шкуру
очередного автора, я позволял себе говорить нечто своё от его лица.
Перекладывая часть ответственности за сказанное на создателя оригинала, я
чувствовал большую свободу в
выражении определённого рода мыслей и настроений, иными словами, этически
«расслаблялся», нарушая равновесие между этикой и эстетикой, что вряд ли бы
разрешил себе в собственных, идущих от чистого сердца стихах.
Теперь об авторах (соавторах) моих
переложений. Имя Шарля Бодлера не нуждается в представлении. В своей работе я
опирался на его внушительное, семидесятипятистрочное стихотворение «Лесбос».
Жорж Сандрар и Жео Норж – французские поэты ХХ века. Чарльз Генри Вебб –
американский литератор, поэт, издатель, изобретатель (сконструировал и
запатентовал «сумматор Вебба» – счётную машинку, которую сам шутя называл
«числовым двухколёсным велосипедом»). Он же на свои деньги издал первую книгу
молодого Марка Твена и умудрился получить прибыль с её продажи. Я переложил
одно из самых известных его стихотворений «Dum Vivimus Vigilemus»*. В моей интерпретации оно называется «Ночная
стража». Григол Робакидзе – старейшина вольного кружка грузинских символистов
«Голубые роги». Большую часть жизни прожил в Германии, не покидая ее и при
нацистском режиме. Его проза известна на немецком языке, стихи же символистской
молодости, естественно, написаны на грузинском. Георгий Леонидзе учился с
Сорбонне, увлекался поэзией Артюра Рембо, часто останавливался в Петербурге,
дружил с Андреем Белым. Если Робакидзе часто надевал маску холодного эстета, то
Леонидзе, будучи, как и первый, христианином по воспитанию, больше тяготел к
поэзии прекрасного язычества. Их младшие собратья по перу – Ражден Гветадзе,
Николо Мицишвили и Колау Надирадзе – также ярки, индивидуальны и приобщены к
высокой культуре стиха.
* Пока
бодрствую – живу (лат.).
Из Бодлера
Лоно
игрищ латинских и эллинских славных забав,
Лесбос,
край поцелуев, горячих как солнце и сочных
как
арбузная мякоть, венчающих мирный устав
дней
мучительно сладких и тайных свиданий полночных;
лоно
игрищ латинских и эллинских славных забав.
Лесбос,
льются лобзанья твои за потоком поток
и
без страха срываются в бездну, связав воедино
немоту
воздыханий, рыданья и бурный восторг,
утомлённые
стоны, желания всплеск лебединый;
Лесбос,
льются лобзанья твои за потоком поток.
Чудо
женской взаимности, ревности мука и стыд,
Лесбос,
звёзды свидетели! – круг замыкается снова,
и
Венера несчастной Сапфо никогда не простит
красоты
неземной и божественной ясности слова;
чудо
женской взаимности, ревности мука и стыд.
Лесбос,
царство ночей, где сердец удивительна власть:
как
больное дитя опекают бесплодную страсть,
поклоняясь
любви… и об этом слагают напевы;
Лесбос,
царство ночей, где сердец удивительна власть.
В УТРОБЕ МАТЕРИ
(Из Блеза Сандрара)
Утроба матери – мой первый дом земной.
Отчаиваться вроде не пристало
за пухлой и пружинистой стеной,
в родном уюте влажного овала.
У сердца маминого бережно сложив
свои в коленях согнутые ножки,
вниз головой лежу, ни мёртв ни жив,
вы только криком слух мой не тревожьте.
И так спиралью скручена спина,
и ручкам нет в стеснении покоя,
ведь туловище – голова одна,
а уши – моё зрение слепое.
Мой череп в узком жерле живота.
И крови жар могу ль не ощущать я
с необъяснимым трепетом, когда
тебя отец берёт в свои объятья?
Удар! – и тельце пробивает ток,
и заливает кровь меня потоком,
и за толчком я чувствую толчок:
зачем? за что? – не понимая толком.
В твоем я сердце, мама, колочусь,
и задыхаюсь в содроганьях плоти,
и замираю вдруг почти без чувств…
Ну что вы мне покоя не даёте!
Весь в тумаках мой шишковатый лоб,
а на губах кровавая короста –
так вот уроки первые отцовства!
Когда б я мог открыть беззубый рот
и вслух хотя бы слово проронить,
я закричал бы: «Не хочу так жить!»
ДУША ПЕКАРЯ
(Из Жео Норжа)
Моя душа гуляет без присмотра.
Не то чтоб я дружить с ней не хотел –
она всегда легка и беззаботна,
а у меня по горло важных дел.
Мой храм – пекарня. Рыжекудрый Пан,
и день и ночь колдую я над печью –
не для того, чтоб полон был карман,
хоть эту слабость знаю человечью.
Взойдя на ложе брачное квашни,
ласкаю, мну податливое тесто.
Оно толстушке лакомой сродни,
оно – моя распутная невеста.
Моя рабыня с грузным животом,
с лощёным, гладким и упругим телом,
и на дрожжах взошедшая притом, –
не надивлюсь иным её затеям!
Она дразнить не устаёт меня,
когда смотрю я, разомкнув объятья,
как в язычках весёлого огня
её сквозное розовеет платье.
А ты, душа, пока спокойно спи,
а пробудившись, поиграй в сторонке. –
Дитя небес, достойное любви,
приятен мне твой голосок негромкий.
НОЧНАЯ СТРАЖА
(Из Чарльза Генри Вебба)
Побольше света – благо, разлит по кубкам эль!
Сегодня я не лягу в ужасную постель.
Мои друзья-кутилы, с кем я не горевал:
то спорил что есть силы, то песни распевал,
с кем разделил я с жаром пропойцы ремесло, –
кто молодым, кто старым, кому как повезло, –
все умерли в кровати! А мне идти вослед
за ними дружбы ради большой охоты нет.
Нет, не стелите ложе сегодня мне, оно
на смертный одр похоже. Давайте пить вино!
Кому-то жизнь не в радость? – тогда иди в постель,
а я уж постараюсь развеселить гостей.
Компанию честную зову я по ночам, –
из тех, кто дверь минуя, без шума входит к нам,
кто бражничать со мною не против при луне;
в кругу их, я не скрою, легко и просто мне.
О, призраки-повесы, гуляки прошлых лет,
я вас встречаю в кресле, пока далёк рассвет!
На пуховой перине уютно ли, тепло?
Постель, клянусь святыми, – досаднейшее зло!
Она старухе грубой позволит рядом лечь.
Оскал ее беззубый и вкрадчивую речь
не посылай мне, Боже, сегодня, в поздний час…
Но если… если всё же нагрянет не спросясь,
пустым окинет взглядом и скажет: быть сему, –
ещё прямей я сяду и кубок подниму!..
И коль найдёте вдруг вы, придя в толпе зевак,
раскуренную трубку, рассыпанный табак,
и плед свисает с кресла, и стол залит вином,
а друг ваш неизвестно каким охвачен сном, –
считайте – всё в порядке, напрасна канитель,
и мной в последней схватке побеждена постель!
Кровоточащее солнце
(из
Георгия Леонидзе)
Я
пророс из земли, как лоза нависая над кручей,
растекаюсь,
бурля, тучнозадой Иори1 под стать,
наши
квеври2 кипят, содрогаясь от влаги тягучей, –
эту
тёмную кровь не под силу годам обуздать.
Солнце
рваной утробой зияет в родном небосводе,
с
высоты изливая кровавые струи огня,
и
тяжёлый, густой аромат освежёванной плоти
дерзко
ноздри щекочет и голову кружит дразня.
Я
точу свое слово в ответ и готов без остатка
на
жаровню поэзии вывалить все потроха,
вкус
топлёного масла из каждого выжать стиха.
Много
яду я высосал даром из солнечных гроздьев,
но
два пурпура жгут меня пуще небесных лучей:
лик
Артюра Рембо и – в сиянии благостей грозных –
имя
Багратиони с орлами3 на гордом плече.
1 Река в Грузии.
2 Чаны для давки
винограда.
3 Герб царского рода
Багратиони.
Уайльд в Париже
(из
Григола Робакидзе)
Брезжит
в тумане огней кисея,
окна
витрин зазывают бесстыже.
Неизгладимы,
как сон бытия,
эти
вечерние маски Парижа!
Всё
здесь – от женских прельстительных ног
до
погружённого в сумрак собора,
напоминает
изящный пролог
к
жизни… а жизнь ускользает от взора.
Только
из тёмных углов Notre-Dame
смотрят
химеры с ленивой ухмылкой,
как,
растекаясь по злачным местам,
бодрствует
племя бездарности пылкой.
Но
ни веселье, ни женская спесь,
ни
искажённые похотью лица
не
занимают возникшего здесь
гордого
франта с нарциссом в петлице.
Ходит
по зале он: стройный, чужой,
непринуждённо
беседуя с другом,
и,
как послы перед важным раджой,
гости
пред ним расступаются кругом.
Прихотью
гения дразнит судьбу –
и
афоризмы, сметая табу,
сыпятся
с губ его звонкой монетой.
Так
он идёт, растворяясь в ночной
сутолоке
под рыдание альта…
А
на бульваре, вертясь сатаной,
бойко
разносит газетчик шальной
весть
о блистательной тени Уайльда.
ПОМИНКИ
(Из Николо Мицишвили)
Бездомный ветер со двора доносит плач волынки,
и белой вьюги хоровод кружит в разрывах мглы.
Уж не по мне ли в этот час устроены поминки,
и страх, необъяснимый страх проник во все углы.
Мне страшно, страшно в этот час, как птице на излёте,
ждать неизбежного конца и примиряться с ним,
еще до срока превратясь в гниющий сгусток плоти
с одною жаждою – дышать мгновением одним.
Отравлен собственной судьбой, я слышу поступь смерти
и жду, когда же наконец она свершит свой суд,
и обнаживши черепа, однажды на рассвете
меня такие же слепцы на дрогах повезут.
ВОРОНИЙ ПОГОСТ
(Из Раждена Гветадзе)
Стынут
замшелые плиты забытых могил,
к
тёмному зеву слепого церковного входа
сломанный
тополь молитвенно ветви склонил;
всюду
– следы запустенья, нужды и разброда.
На
колокольне чуть слышно вздыхает сова,
в
пыльных окладах тяжёлые дремлют иконы;
а
вечерами, когда потемнеет едва,
шелестом
крыльев пугают прохожих вороны.
Гонит
сюда прихожан с незапамятных пор
смута
сердечная, бедность, за близких тревога,
верят
они, что Святого Георгия взор
их
упасёт от беды у святого порога.
Но
восседает отныне лишь стая ворон
у
алтаря, где звучали священные песни,
ладан
курился и лился торжественный звон…
Нынче
иному внимают печальные веси:
раненый
колокол странно гудит на ветру,
да,
временами, безумные вопли ослицы
будят
летучих мышей… и как звери в нору,
нищие
рады сюда от ненастья забиться.
Осенью
поздней, когда замирает, устав,
бедный
поселок и топятся печи в лачугах, –
те
же вороны, нахохлясь, сидят на крестах,
напоминая
о близких утратах и вьюгах.
И
на исходе пустого и жалкого дня –
с
дрожью в коленях, с унылым смиреньем в природе, –
сам
не замечу, как снова охватит меня
зависть
к усопшим, к их неприхотливой свободе.
Там
не гнетёт их похмелье чужих похорон,
не
ужасает удел этой жизни убогой,
не
возникают крылатые тени ворон,
чуткое
сердце сжимая внезапной тревогой.
ВИЛЛА
БОРГЕЗИ
(Из
Колау Надирадзе)
Мне
чудится вилла Боргези ночами бессонными:
там
сфинксы у лестниц лежат под хрустальными сводами,
и
веют прохладой веранды с резными колоннами,
и
плещут фонтаны, играя лучами холодными.
Там
в мантии белой инфанта сидит молчаливая,
борзая
у ног её дремлет в блаженном смирении.
«О
чём ты вздыхаешь, царица моя горделивая?» –
её
вопрошаю, униженно пав на колени я.
ни
слова в ответ не промолвив, шагами неспешными
проходит
она по пустой галерее с павлинами,
любуясь
на птиц, увлечённых уловками нежными.
А
следом борзая… и так, в неизменном молчании,
всё
дальше и дальше уходят они анфиладами,
и
с тусклых полотен пажи и синьоры печальные
свою
госпожу провожают тяжёлыми взглядами.
Перечень произведений
по порядку:
1. Тревога
2. Неведомой дорогой
3. Родина
4. Стансы
5. Когда душа соединит
6. Ты знала
7. Друзьям
8. Этой ночью
9. Учитель
10. Радуга
11. Шел снег
12. Другое тепло
13. Матери
14. Осенняя ночь:
1. «В тишине густой и ровной, как стоячая вода…»
2. «Лёгкий шорох падающих листьев…»
15. Смутное время
16. Авдулово
17. Отрывок
18. Не исчезай
19.Поэты
20. Признание
21. Уход
22. Сорокалетие
23. Письмо
24. Плат Пенелопы
25. Единственная
26. Невозвращенец
27. Венская элегия
28. Русское лихо
29. Странник
30. Свитезянка
31. Достоверность
32. Встречая весну
33. Художник:
1. «Я на высокий подвиг не помазан…»
2. «Всё строже кисть, всё реже я пасую…»
3. «А ты, душа, молиться не устала?..»
34. Восходящие:
1. «Всё глуше молитвенный гул голосов…»
2. «Вы свято храните свой шаткий уют…»
3. «А мы о вас забыли…»
35. Возвращение
36. Испытание
37. Оправдание
38. Осенняя любовь
39. Запрет
40. Перевал
41. О чём мы спорим
42. Себя не зная
43. Она молчит
44. В метро
45. Элегия
46. В этом месяце
47. Встреча
48. Наваждение
49. Наш враг
50. На той войне
51. Отец
52. На Яхроме
53. Снег тишины
54. Оптина пустынь:
1. Старец Амвросий
2. Река в детство
3. Паломники
4. У скита
5. В храме
6. Монастырский сад
55. Апология поэта
56. Загородная элегия
57. Усово – Тупик
58. Мы будем все занесены
59. Всё ищу
60. В круге новом
61. По краю
62. Из больницы
63. Одним днём
64. Ночь Рождества
65. Наш путь
66. Заклад
67. Мать и отец
68. Лишь о тебе подумаю
69. Расскажи, синица
70. Ветер жизни
71. В этот миг
Вольные переложения
От автора
1. Из Бодлера
2. В утробе матери (из Блеза Сандрара)
3. Душа пекаря (из Жео Норжа)
4. Ночная стража (из Чарльза Генри Вебба)
5. Кровоточащее солнце (из Георгия Леонидзе)
6. Уайльд в Париже (из Григола Робакидзе)
7. Поминки (из Николо Мицишвили)
8. Вороний погост (из Раждена Гветадзе)
9. Вилла Боргези (из Колау Надирадзе)